22 октября в библиотеке городского поселения Селятино прошёл вечер, посвящённый 120-летию со дня рождения Сергея Есенина.

Этот вечер вели заведующая библиотекой Наталия Васильевна Безрукова, руководитель отдела по культуре, спорту и работе с молодёжью селятинской Администрации Наталья Викторовна Арчакова и… Сергей  Есенин. Не удивляйтесь. В основу сценария были положены его  автобиографии, стихи и песни. Поэт сам обращался к зрителям:

К ДРУЗЬЯМ

Друзья! Послушайте меня!

Услышьте мой знакомый голос вам.

Минуточку вниманья посвятите!

Чтоб благо послужило вам

И не оставило бы вас всегда,

Послушайте смотрите!

Должны вы помогать тогда,

Когда друзья ваши, всего лишившись,

С тоской в душе приходят к вам

И просят помощи, стыдившись

Себя и вас, пришедши к вам!

Не откажите в этот час,

Не огорчайте их вы словом.

Уж не нашедши счастия в вас,

Не найдут ея и в новом,

Им проснувшемся, счастьи.

Не откажите в этот час

Тому, кто счастья ищет в вас!

В течение вечера поэт сам рассказывал о своей жизни, как он оценивал разные этапы жизненного пути. Пути, в  общем-то душою крестьянского парня, который где бы ни был, любил свою родину, поля, леса. Здесь он черпал силы и вдохновение, здесь жило его сердце. И открылся вечер с отрывка из кинофильма «Есенин».

А затем Сергей Есенин поведал о своём детстве и в общем очень короткой жизни, ведь прожил поэт всего 30 лет: 

«Я сын крестьянина. Родился в 1895 году, 21 сентября (4 октября), в Рязанской губернии, Рязанского уезда, Кузьминской волости, в селе Константинове. Отец мой крестьянин Александр Никитич Есенин, мать Татьяна Федоровна. Детство прошло среди полей и степей.

Рос под призором бабки и деда в другой части села, которое наз. Матово.
С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: "Эх, стерва! Ну куда ты годишься?" "Стерва" у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками.

Нянька — старуха приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети.

Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю.

Уличная же моя жизнь была непохожа на домашнюю. Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2-3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду руками, или выводками утят.

После, когда я возвращался, мне частенько влетало.

Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду. Рос озорным и непослушным. Был драчун.  Среди мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: "Ты у меня, дура, его не трожь. Он так будет крепче".

Бабка была религиозная и с восьми лет таскала меня по разным монастырям. Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года. Помню лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: "Иди, иди, ягодка, бог счастье даст".

Из-за нее у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от "Лазаря" до "Миколы".

Дед напротив. Был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчанные свадьбы.
 

Бабушка любила меня из всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе.

В бога верил мало. В церковь ходить не любил. Дома это знали и по воскресеньям меня всегда посылали к обедне, а чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки. Две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом. Я покупал за 2 копейки просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шел на кладбище играть с ребятами в свинчатку, в бабки. Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тетке и не показывался до той поры, пока не простили.

В семье у нас был припадочный дядя, кроме бабки, деда и моей няньки.

Он меня очень любил, и мы часто ездили с ним на Оку поить лошадей. Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов.

Так протекало мое детство. Когда мне сравнялось 12 лет, из меня очень захотели сделать сельского учителя и отдали в закрытую церковно-учительскую школу, окончив которую, шестнадцати лет, я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось. Методика и дидактика мне настолько осточертели, что я и слушать не захотел.

Надежды их простирались до института, к счастью моему, в который я не попал. Когда отвезли в школу, я страшно скучал по бабке и однажды убежал домой за 100 с лишним верст пешком. Дома выругали и отвезли обратно.

Стихи писать начал рано, лет с 9, читать выучили в 5. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки. Стихи начал писать, подражая частушкам. Сознательное творчество отношу к 16-17 годам.

Период учебы не оставил на мне никаких следов, кроме крепкого знания церковнославянского языка. Это все, что я вынес.

Остальным занимался сам под руководством некоего Клеменова. Он познакомил меня с новой литературой и объяснил, почему нужно кое в чем бояться классиков. Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешел к Пушкину.

После школы с 16 лет до 17 жил в селе. 17 лет уехал в Москву и в 1913 г. я поступил вольнослушателем в Университет Шанявского. Пробыв там 1,5 года, должен был уехать обратно по материальным обстоятельствам в деревню. В Университете я познакомился с поэтами Семеновским, Наседкиным, Колоколовым и Филипченко.

В это время (к 1913-14гг) у меня была написана книга стихов "Радуница". Я послал из них некоторые в петербургские журналы и был удивлён тем, что их не печатают, и неожиданно грянул в Петербург. 19 лет попал в Петербург проездом в Ревель к дяде. Зашел к Блоку. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Блок свел с Городецким. Городецкий встретил меня весьма радушно. Тогда на его квартире собирались почти все поэты. Стихи мои произвели большое впечатление. Обо мне заговорили, и меня начали печатать чуть ли не нарасхват. Печатался я: "Русская мысль", "Жизнь для всех", "Ежемесячный журнал" Миролюбова, "Северные записки" и т. д. Это было весной 1915 г.

Все лучшие журналы того времени (1915) стали печатать меня.

В первую пору моего пребывания в Петербурге мне часто приходилось встречаться с Блоком, с Ивановым-Разумником. Позднее с Андреем Белым.

Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.

Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба, которая продолжается и посейчас несмотря на то, что мы шесть лет друг друга не видели. Живет он сейчас в Вытегре, пишет мне, что ест хлеб с мякиной, запивая пустым кипятком и моля бога о непостыдной смерти.

А осенью 1915 года Клюев мне прислал телеграмму в деревню и просил меня приехать к нему. Он отыскал мне издателя М. В. Аверьянова, и через несколько месяцев вышла моя первая книга "Радуница". Вышла она в ноябре 1915 г. с пометкой 1916 г. О ней много писали. Все в один голос говорили, что я талант.

Я знал это лучше других.

В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском недалеко от Разумника Иванова. По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия. Ссылался на бедность, климат и проч.

Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике.

Первый период революции встретил сочувственно, но больше стихийно, чем сознательно.

В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт.

При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине. Вместе с советской властью покинул Петроград.

1917 году произошла моя первая женитьба на 3. Н. Райх.

1918 году я с ней расстался, и после этого началась моя скитальческая жизнь, как и всех россиян за период 1918-21 гг. За эти годы я был в Туркестане, на Кавказе, в Персии, в Крыму, в Бессарабии, в Оренбурских степях, на Мурманском побережье, в Архангельске и Соловках.

Россию я исколесил вдоль и поперек, от Северного Ледовитого океана до Черного и Каспийского моря, от Запада до Китая, Персии и Индии.

В Москве 18 года встретился с Мариенгофом, Шершеневичем и Ивневым.

Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать.

Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена и раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов.

В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря или читал просто где-нибудь на бульваре. Самые лучшие поклонники нашей поэзии проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению.

Со всеми устоями на советской платформе.
В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее.

Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена.

1921 г. я женился на А. Дункан и уехал в Америку, предварительно исколесив всю Европу, кроме Испании.

После заграницы я смотрел на страну свою и события по-другому.

Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация. Но я очень не люблю Америки. Америка это тот смрад, где пропадает не только искусство. но и вообще лучшие порывы человечества. Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба, немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др.

Любимый мой писатель — Гоголь.

Прежде всего я люблю выявление органического. Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить.

Поэтому основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны — мной, а с другой — Шершеневичем, хоть и повернуло формально русскую поэзию по другому руслу восприятия, но зато не дало никому еще права претендовать на талант. Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определенной какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный художник может принести свободное слово.

Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом.
От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значения как путь поэта до революции.
За годы войны и революции судьба меня толкала из стороны в сторону.

Когда я ушел из деревни, мне долго пришлось разбираться в своем укладе.

В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном.

Книги моих стихов: "Радуница", "Голубень", "Преображение", "Сельский часослов", "Трерядница", "Исповедь хулигана" и "Пугачев".

За "Радуницей" я выпустил "Голубень", "Преображение", "Сельский часослов", "Ключи Марии", "Трерядницу", "Исповедь хулигана", "Пугачев". Скоро выйдет из печати "Страна негодяев" и "Москва кабацкая".

Крайне индивидуален.

         «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе» (20 марта 1923 г.)

Сейчас работаю над большой вещью под названием "Страна негодяев".

Последняя фраза из автобиографии 1925 года. Через 2 месяца поэта не станет.

Интересны концовки автобиографий Сергея Есенина разных лет:

«…За сим всем читателям моим нижайший привет и маленькое внимание к вывеске: "Просят не стрелять!"
1922 год

«…В 22 году вылетел на аэроплане в Кенигсберг. Объездил всю Европу и Северную Америку.

Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию.

Что дальше — будет видно».
1923

«…Вот и все то, короткое, схематичное, что касается моей биографии. Здесь не все сказано. Но я думаю, мне пока еще рано подводить какие-либо итоги себе. Жизнь моя и мое творчество еще впереди».
20 июня 1924

«В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину.
Что касается остальных автобиографических сведений,— они в моих стихах». Октябрь 1925

На вечере отрывки из автобиографий перемежались показом фотографий и исполнением стихов и песен на слова Сергея Есенина. А закончился вечер песней Евгения Мартынова «У Есенина день рождения».

Мы надеемся, что наш вечер станет для наших читателей стимулом ещё раз взять в руки томик стихов любимого поэта и почитать их в семейном кругу.